О красоте по Анаталю Франсу

Давным-давно в тридевятом царстве, в тридесятом государстве,  в Пятой республике во Франции, в 1988,  в университете города Монпелье довелось прослушать несколько лекций по истории французской живописи. Довольно молодая лекторша угостила попурри из Пуссена, Энгра, кого-то еще. В качестве «десерта» профигурировало «plat du jour» (дословно — «блюдо дня» или «дежурное блюдо») —  французские импрессионисты. После лекции я задал вопрос: «А как же все в одной компании, если Энгр советовал Ренуару: «Брось ты живопись, не твое это дело»?». Лекторша ответила, что Энгр – «такой», мог и обидеть. Суров был Энгр, но справедлив. Так, в этой поездке довелось прикоснуться к «прекрасному» («beaux-arts») теоретически. Практические же впечатления о прекрасном оказались еще печальнее.

Как известно, взгляд мужчины постоянно сканирует женские лица и не только (лица) на предмет соответствия этих лиц канонам прекрасного. И вдруг стало как-то очевидно, особенно после Москвы, что в Монпелье сканирование прекратилось, взгляд успокоился, ничто не нарушало покой. Вместо занятий языком частенько прямо с утра ездили прямиком на пляж километрах в 15 от города — в Палавас. Вдруг в один прекрасный день в автобусе взгляд просканировал некое лицо, стало даже удивительно, но когда все стали выходить на конечной остановке, «лицо» заговорило на каком-то дружественном тогда языке (польском, болгарском, в общем, социалистическом), удивление закончилось.

Дальше — больше. Пляж Палаваса подобен турецкому — длиннейшая песчаная полоса без края налево, без края направо, напоминающая числовую ось от минус бесконечности до плюс бесконечности. На этой оси был отрезок, а скорее интервал с неопределенным статусом граничных точек, где все загорали в чем мать родила. Именно на этом отрезке были получены самые печальные, если не сказать больше, впечатления. Что-то от Босха, что-то инфернальное чудилось на этом отрезке числовой оси. Вспомнились «Девушки из Авиньона» Пабло Пикассо. Было ясно, что вовсе не то видели античные греки, как это описывает Винкельман.

Однако, нет худа без добра.

Отчего так благоухают французские духи? Оттого, что хорошие. А хорошие – оттого, что вынуждены были брызгаться при Людовиках духами, так как не мылись.

Отчего французский «от кутюр» («haute couture» – высокое шитье, а вовсе не из-за того, что был такой модельер по имени Кутюр) так соблазнителен для всех женщин, а теперь и мужчин?

Ответ на этот вопрос дал француз, писатель Анатоль Франс, сочинивший «Остров пингвинов».

До описываемых событий обитатели острова тоже ходили в чем мать родила, взор героев явно не радовали.

 

Вместо того, чтобы поехать куда-нибудь к античным грекам, недостаток впечатлений решили компенсировать одеждами. Цитируем писателя, приведшего разговор на эту тему двух обитателей острова. Один из них, говоря о том, что будет через тысячу лет, явно говорит об «от кутюре».

«Решение одеть пингвинов может привести к весьма важным последствиям. В настоящее время, когда какой-нибудь пингвин пожелает пингвинку, ему точно известно, чего он желает, и его вожделения ограничены вследствие ясного представления о вожделенном. Вот и сейчас, на берегу, две-три четы пингвинов на солнышке предаются любви. Смотрите, с какой простотой это делается! Никто не обращает на них внимания, да и сами они не так уж увлечены всем этим. Но когда пингвинки облекут себя покровами, пингвины уже не так хорошо будут отдаватъ себе отчет в том, что же их привлекает. Их неясные желания превратятся в грезы и иллюзии, – словом, отец мой, они познают любовь и ее безумные муки. А между тем пингвинки будут опускать глазки и поджимать губки с таким видом, как будто скрыв под своими одеждами некое сокровище… Тошно подумать!

Зло будет еще терпимо, пока жизнь этих племен останется грубой и скудной; но погодите, отец мой, через какую-нибудь тысячу лет вы увидите, сколь опасным оружием снабдили вы дочерей Альки. Если позволите, я вам заранее покажу это наглядно. В сундуке у меня имеются кое-какие тряпки. Подзовем любую из этих пингвинок, на которых пингвины обращают сейчас так мало внимания, и постараемся по возможности принарядить ее.

Да вот какая-то пингвинка идет в нашу сторону. Она ни красивей, ни безобразней других. Молодая. Никто на нее и не взглянет. Она беспечно бродит среди прибрежных скал, ковыряя в носу и почесываясь ниже поясницы. Сами видите, отец мой, плечи у нее узкие, груди обвислые, живот жирный, желтый, ноги короткие. Колени красные и при каждом шаге образуют морщины, словно это гримасничают две обезьяньи мордочки. Жилистые растопыренные ступни цепляются за скалы четырьмя крючковатыми пальцами, а большие пальцы ног торчат кверху, словно две змеи, настороженно поднявшие головы. Она всецело занята ходьбой; все ее мышцы напряжены в этой работе. И, видя ее тело в действии, мы получаем впечатление, что это машина, предназначенная больше для ходьбы, чем для любви, хотя, совершенно очевидно, она пригодна и для того, и для другого, обладая вдобавок еще рядом разных приспособлений. Посмотрите же, досточтимый отец проповедник, что я из нее сделаю!

При этих словах монах Магис в три прыжка настигает пингвинку, хватает ее поперек тела, тащит, подметая ее волосами землю, и бросает, охваченную ужасом, к ногам святого Маэля.

Она плачет, умоляет пощадить ее, а Магис меж тем вынимает из сундука пару сандалий и приказывает ей примерить их.

– Стянутые шерстяными тесемками, ее ступни будут казаться меньше, – пояснил он старцу. – Благодаря подошвам толщиною в два пальца ноги у нее изящно удлинятся, и она приобретет величественную осанку.

Завязывая на ногах сандалии, пингвинка с любопытством бросила взгляд в открытый сундук и, видя, что он полон нарядов и драгоценностей, улыбнулась сквозь слезы.

Монах свернул ее волосы узлом на затылке и надел ей на голову шляпу с цветами. Руки ее он украсил золотыми запястьями, а затем, поставив ее перед собою, опоясал широкой льняной повязкой, утверждая, что это придает большую пышность груди, гибкость стану и округлость бедрам.

Вынимая изо рта булавку за булавкой, он принялся закалывать на пингвинке пояс.

– Можно чуть потуже, – сказала она.

Старательно и умело придав форму дряблым грудям пингвинки, он надел на нее розовую тунику, мягко обрисовавшую линии тела.

– Хорошо ли сидит? — спросила пингвинка. Изогнувшись, повернув голову набок и уперев подбородок в плечо, она внимательно изучала фасон своего туалета.

Магис спросил, не находит ли она, что платье длинновато, но пингвинка с уверенностью отвечала, что нисколько не длинновато и что она будет подбирать его рукою.

И тотчас же левой рукой подхватила юбку сзади, обтянула ее на себе повыше икр, притом так, чтобы были чуть-чуть видны пятки. Затем она удалилась мелкими шажками, покачивая бедрами. Она не оборачивалась по сторонам, но, проходя мимо ручья, краешком глаза поглядела на свое отражение.

Какой-то пингвин, которому она попалась навстречу, остановился в изумлении, потом, повернув назад, пошел за нею. Все время, пока она шла по берегу, пингвины, возвращаясь с рыбной ловли, подходили к ней, глядели во все глаза и поворачивали за нею следом. Лежавшие на песке поднимались с места и присоединялись к толпе.

При ее приближении все новые и новые пингвины спускались к ней с горных тропинок, выходили из расщелин между скалами, появлялись из воды, так что свита ее непрестанно росла. И все они — зрелые мужчины с могучими плечами и волосатой грудью, гибкие юноши, старики с розовыми морщинистыми телами, поросшими седой щетиной и трясущимися на ходу, или с заплетающимися ногами, тоньше, суше той можжевеловой палки, что служила им в качестве третьей ноги, – все спешили к пингвинке, задыхаясь, издавая острый запах и громко сопя. Но она оставалась спокойной, словно ничего не замечала.

– Отец мой, – воскликнул Магис, – полюбуйтесь, как все они шагают за ней, нацелившись носами в сферический центр сей молодой особы, – а все оттого, что он прикрыт розовой тканью. Своими разнообразными свойствами шар вызывает у геометров немало размышлений. А если он принадлежит к миру телесному и живому, то приобретает новые качества. И для того, чтобы пингвинам открылось полностью все значение этого геометрического тела, понадобилось, чтобы они перестали отчетливо воспринимать его своим зрением и вынуждены были представлять себе в уме. Да, чувствую, что и меня самого неудержимо повлекло к этой пингвинке. Потому ли, что юбка придавала необходимую выпуклость ее заду и, сочетая в нем простоту с величием, облекла его синтетическим, обобщающим смыслом, выявила в нем лишь чистую идею, лишь божественный принцип, – не знаю, но мне кажется, если я обниму ее, то достигну вершины чувственной радости. Несомненно, стыдливость делает женщин непреодолимо заманчивыми. Я полон такого волнения, что не в силах его скрывать.

При этих словах, бесстыдно подняв полы своего одеяния, он устремляется к толпе пингвинов, оттесняет их в сторону, расшвыривает, опрокидывает на землю, топчет их ногами, наконец нагоняет дочь Альки, обхватывает руками ее розовый сфероид, привлекавший к себе взгляды и желания целого племени, – и она, уносимая монахом, внезапно скрывается в прибрежной пещере».

Так описал процесс приобщения к красоте французский писатель.

Античные греки времен архаики (до V века до н.э. невключительно) тоже приобщали к красоте и делали женские статуи. У них статуи получались безвкусными, хотя были задрапированы. Такой была Кора («девушка», это имя супруги бога подземного царства Аида, которое она продолжала носить и после насильственного замужества две трети каждого года, когда жила наверху с матерью, ее мать Деметра была богиней плодородия).

Одевали дам и античные греки классических времен Фидия и Поликлета. Дошедшая до нас единственная дама, сделанная Поликлетом, – «Раненая амазонка» – тоже в тунике, хотя ничего особо красивого в ней нет.

Ника, завязывающая сандалию, задрапирована «мокрыми складками» ткани.  Судя по всему, греки понимали роль процесса одевания женской фигуры в приобщении зрителей к красоте. Достигнув «предела» на этом пути, поняли, что стало скучно и необходимо поменять процесс на обратный.

Первым Венеру полностью раздел Пракситель в своей «Венере Книдской», по поводу которой много копий поломали из-за красоты как ее прототипа гетеры Фрины, так и самой статуи. Осталась, правда, только копия. Венера у Праксителя стыдливо прикрывается рукой, А. Франс сказал бы, что тем самым достигается обратный эффект. Богиню любви раздели в близкой к ней «Венере Медицейской» (она же «Венера Медичи»).

В средние века опять все дам задрапировали, женщина почему-то оказалась более греховной, нежели мужчина. Все эти одетые статуи с какого-нибудь средневекового собора в Шартре еще более топорны, чем архаические Коры, ну да с большого расстояния их не видно. Nu (с французского – «обнаженная») обязательно должны были быть ведьмами или прародительницами. Позже они трансформировались в нимф (например, у французского скульптора Гужона), а, главное, – в граций (богинь красоты), но об этом надо говорить отдельно.